Искусство и кофе - Страница 35

Разумеется, после этого ни о каких обсуждениях дел и речи быть не могло.

Романтически-абсурдные сплетни - замечательный десерт к кофе с лимоном и перцем...

Позже, когда Глэдис ушла, я все-таки спросила у ла Рона, приходил ли в редакцию Лоренс Уэст. Журналист сначала удивился, а потом огорчился и посетовал, дразнить его, Луи ла Рона, подобными предположениями должно быть стыдно. Из этого я заключила, что Лоренс не появлялся в "Бромлинских сплетнях". На вопрос о мистере Остроуме ла Рон тоже пожал плечами:

- Кажется, это кто-то из "вольных". Тех, кто пишет статьи в разные газеты под разными псевдонимами, и таким образом зарабатывает деньги. Судя по стилю, Остроум - тот же, кто под именем "Призрак старого замка" освещал ту нелепую историю с привидениями у герцогини Дагвортской. Поздней весной, вы помните?

- Нет, - честно ответила я. - Кажется, мне тогда было не до газет.

- Я могу прислать статью, - услужливо предложил ла Рон, но я отказалась.

А "мистер Остроум" отчего-то начал внушать мне острую неприязнь.

Лайзо и впрямь вернулся только к ночи. Он, как и полагается хорошему слуге, подогнал автомобиль к дверям кофейни точно в срок и без напоминаний. Однако дневное происшествие не прошло бесследно. Лайзо был на удивление молчалив - никаких нахальных вопросов о моих мыслях, самочувствии и прочем; только "Да, леди" или "Нет, леди". Он даже взглядом со мной избегал встречаться, надвинув серое кепи на лоб и спрятав глаза под козырьком.

- Как ваша матушка? - не удержалась я от шпильки.

Лайзо ощутимо вздрогнул - даже автомобиль как-то странно дернулся.

- Велела передать вам мешочек с травами, который вы забыли, и сказать, что платы никакой не надо.

- Действительно? - удивилась я. - Как не похоже на нее! Обычно она очень щепетильно относится к деньгам, - и улыбнулась ему в спину: - Мне кажется, что вы лукавите, мистер Маноле.

Говорила я наугад, и потому очень удивилась, когда Лайзо и впрямь покаялся:

- Лукавлю. Да только и матери не след было моими травами торговать. Не она их собирала, не ей их за деньги отдавать.

Я вздохнула:

- Так вы действительно разбираетесь в травах, я правильно поняла Зельду? Просто кладезь талантов... Езжайте чуть медленней, мистер Маноле, в такую погоду только на тот свет спешить.

Он ничего не ответил, но автомобиль тут же замедлился. До самого дома мы с Лайзо больше не обменялись ни единым словом. Однако сразу по прибытии я записала к себе в рабочую тетрадь напоминание - выплатить в этом месяце мистеру Маноле девяносто рейнов дополнительно.

О такой плате за травы мы договорились с Зельдой.

И, возможно, лавандовый бальзам тому виной, или усталость, или обилие впечатлений - но я заснула сразу же, как укрылась одеялом.

В ночи океан черен, как смола, и невыразимо страшен. Шум его похож на рокочущее, хриплое, больное дыхание. Волны тяжело разбегаются и ударяются в острые сколы камней с бессмысленной силой - так обезумевшие от уколов шпор лошади бросаются грудью на пики и щиты врага. С той лишь разницей, что волны не умирают; они будут биться, пока мягкостью своей не источат камень и не унесут его по песчинке на океанское дно.

А там, в глубине, песок сплавится в новый камень, обрастет водорослями и кораллами, жадно, по крупице соберет ил, что обратится со временем в плодородную землю, что прорастет, как венами, корнями трав, лиан и дерев. Так родится новый остров; и уже на него будут из ночи в ночь кидаться волны.

Я словно парю над бездной - но никакой магии в этом нет. Просто качели, подвешенные между двумя толстыми ветвям. Ветер колышет тяжелые бархатные юбки; сорвись я сейчас туда, вниз - и погибну, даже если провидение убережет меня от падения на скалы: старомодное бабушкино платье все равно утянет на дно.

Но отчего-то страха нет. Я смотрю вниз, на скалы, и покачиваю босой ногой.

На широком уступе, как на ступени, выточенной руками гигантов, еще двое делят со мной океан, тишину и ночь. Один, смуглый, коротко стриженый, сидит на краю, свесив ноги, и неотрывно глядит в смоляную черноту потревоженных вод. Второй раскинулся на еще теплой от солнца скале так, словно хочет каждой косточкой, каждой жилкой врасти в нее; он бледен и волосы его похожи на паутину, такие же легкие и бесцветные.

- Сколько их еще осталось, Ноэль?

- Две.

- А потом ты уедешь домой? Оставишь все это?

У того, чья кожа впитала южное солнце без остатка, кто зовется Ноэлем и пахнет краской, скипидаром и мокрым деревом - у него дыхание беспокойное, в такт с океанским прибоем. Второй, белёсый, кажется, не дышит вовсе.

- Да. Обещаю. Можешь так и передать Вивьен.

- Ты уже видишь их?

Это "их" звучит одновременно с благоговением и ненавистью.

- Не совсем, - Ноэль беспечно запрокидывает голову к небу. Свет ложится причудливо, и на мгновение мне кажется, что мужчина истощен тяжкой болезнью - глаза запали, вокруг них залегла чернота усталости, губы обветренные и сухие, а скулы будто вот-вот прорвут кожу. - То есть надежду я уже вижу, все эти цветы, берег и ее. А любовь... Сложно не быть первым, а быть одним из многих.

- Ты никогда не будешь одним из многих, - белёсый приподнимается на локтях и глядит на Ноэля. - Поверь мне.

Тот заливается лающим смехом.

- Конечно. Ты всегда прав. Ты был прав даже тогда, когда говорил мне уезжать. Меня не картины съели, а этот остров, этот воздух... Я допишу и вернусь. Теперь уже точно.

- Хорошо, - кивает белёсый и жалуется вдруг, беспомощно потершись щекой о плечо: - Жарко. Даже сейчас. Просто невыносимо.